Гость появляется на исходе восемьдесят пятого дня. Гостями визитеров придумал называть Пузатый Вилли. Не помню уже, на каком цикле. До этого мы говорили «жертвы».
Первые минуты визита – самая умора. Особенно, если снаружи зима – вот как сейчас. Гость влетает в капсулу на лыжах и с ходу суется мордой в траву. Смешно до колик. У Вилли трясется от хохота пузо. Рыжий Клаус подхихикивает. В отличие от этих недоумков, я остаюсь серьезным. Мне жалко гостей. Ну не то чтобы очень, но я им хотя бы сочувствую.
Новый гость с минуту трудно копошится в траве. Затем поднимается на колени – лыжи враскорячку. Ошарашенно озирается. До него, как и до предшественников, не доходит.
– Вот ублюдок, – давится хохотом Пузатый Вилли. – Засранец. Шайзе, – чередует он русские слова с немецкими. – Свинья. Руссиш швайн.
Кто бы говорил. Как по мне – Вилли сам первостатейная свинья. С брылястой одутловатой рожей, круглыми глазками с тухлым взглядом и обрамляющей лысину порослью пегой ботвы. Кроме того, Вилли – законченный псих. И неряха – стоит посмотреть, как он жрет: давясь, отплевываясь, жир капает с толстых, похожих на гамбургские сосиски пальцев.
– Сейчас ломанется назад, – комментирует хаотичные движения гостя Рыжий Клаус. – Редкостный болван. Я съем его печень.
Клаус тоже псих, как и Вилли. Впрочем, ему простительно. Нам всем простительно, всем троим. Станешь тут психом, когда раз в три месяца приходится подыхать. У Клауса, однако, мозги максимально набекрень, мы с Вилли по этой части в подметки ему не годимся. Он и в самом деле любит требуху, сырую, еще теплую, с несвернувшейся кровью. Тощий, узкоплечий, с рожей цвета выгоревшего на солнце кирпича и свалявшимися патлами, Клаус больше походит на гриб-поганку, чем на человека. Да он и есть поганка. Даже боров Вилли мне гораздо милей.
Гость, как и предсказывал Клаус, ломится назад. Налетает на оболочку капсулы, колотит по ней кулаками, ногами ее пинает, мордой тычется, будто бьющийся в стекло мотыль. Теперь от смеха не удерживаюсь и я – потешно донельзя. С нашей стороны оболочка прозрачная, изнутри прекрасно виден наружный пейзаж. Заснеженный лес, стелющаяся по целине лыжня. Вот она – рукой подать. Только встать на лыжню гостю уже не придется, жить ему осталось самую малость, а точнее – сколько мы позволим. С учетом того, что до конца цикла всего неделя – позволим недолго. Парню попросту не повезло – с теми, кто появлялся у нас в начале цикла, мы обходились недурно. Можно даже сказать – по-рыцарски.
Гость панически мечется, бьется в оболочку. Ему наверняка кажется, что он спятил. Еще бы: снаружи зима, а здесь палящее солнце, жухлая, побитая зноем трава и густой вязкий воздух, сквозь который издыхающей черепахой тащится время. Нам-то что: мы ко всему этому давно привыкли. Но, помнится, первые два-три цикла вели себя под стать гостям и думали, что сошли с ума.
– Все, сдох, – констатирует Вилли, глядя на поникшего, выбившегося из сил лыжника. – Пошли, пора.
Мы выбираемся из невесть кем отрытой землянки и встаем рядком в полусотне метров от гостя. Все предшествующее было, считай, увертюрой к начинающемуся представлению. Привычной хохмой для поднятия настроения.
Лыжнику лет тридцать. Высокий, спортивный, подтянутый. Он оглядывается и видит нас. Секунду-другую ошеломленно молчит, разглядывая. Да, зрелище еще то. На левом фланге – рыжий дистрофик в форме вермахта с фельдфебельским галуном на воротнике и «шмайссером» на изготовку. На правом – небрежно поигрывает «вальтером» жирный хряк, он тоже в форме, едва сходящейся на чудовищном пузе. По центру – благодушно улыбающийся интеллигентного вида юноша. Я безоружен, если не считать мясницкого тесака на поясе. Автомат остался в землянке, у изголовья дощатого топчана. Форму я терпеть не могу, и потому на мне обрезанные по щиколотку кальсоны и холщовая рубаха в клетку.
