Предисловие
Тетрадь, которую никто не читал
Он не говорил.
И в этом была его правда.
Пока мы спорили о словах – он смотрел. Пока мы заполняли пространство фразами, аргументами, выводами – он рисовал. Не ради искусства. Не ради оценки. А потому что молчание внутри становилось слишком плотным. Таким плотным, что его приходилось выпускать на бумагу – как пар из чайника, как дыхание на стекле.
Я нашёл его тетрадь случайно. Между книгами, которые давно не открывал. Она пахла пылью и чем-то странно детским – не конфетами, а тем ожиданием, которое бывает в раннем детстве: когда ты смотришь в окно и веришь, что кто-то всё-таки придёт.
Страницы были почти прозрачные от времени, но рисунки остались. Простые. Грубые. Почти детские. Но если задержаться взглядом – начинаешь чувствовать, как что-то внутри сдвигается. Как будто он рисовал не мир, а страхи мира. Те, о которых никто не говорил вслух. И ты сам начинаешь видеть – не глазами, а чем-то глубже.
Это не книга. Это стекло.
Смотри в него – и увидишь себя.
А может, не себя.
А может, именно того, кем боишься стать.
Один мальчик рисовал, чтобы остаться живым.
Теперь его рисунки – здесь.
И если ты читаешь это —
значит, ты тоже за стеклом.
Раздел I. Прозрачная граница
Глава 1. Окно, которое не открывалось
Окно было старым.
Не винтажным – просто старым.
Рамы облезли, стекло чуть дрожало, когда по улице проходил грузовик. Ручка – белая, с трещиной у основания – не поворачивалась, как будто от страха, а не от ржавчины. Это окно не открывалось уже много лет. Никто точно не помнил, с каких пор. В доме считали, что так и должно быть – чтобы не сквозило, чтобы не звенело стекло, чтобы внутри было тише, чем снаружи.
Но Витя помнил.
Он не знал слов, но память у него была не в голове – в коже, в зрачках, в ладонях. Он помнил, как однажды попробовал приоткрыть раму, а мать испуганно сказала: «Не надо. Простудишься». Это «не надо» было как заклинание – с тех пор он больше не прикасался к ручке.
И всё же каждый день он подходил к окну. Как к живому существу. Он не искал в нём мир. Он ждал, когда мир сам подойдет ближе.
Иногда там, за стеклом, шёл дождь. И тогда рисунки получались особенно глубоко. Он не срисовывал капли – он рисовал, как капли звучат, когда падают на крышу машины. Или как тихо плачет небо, когда прохожий не замечает ребёнка, сидящего у стены. Он рисовал не то, что видно – а то, что остаётся после.
Иногда мимо проходила женщина в красном пальто. Она шла быстро, будто убегала от собственной тени. Витя не знал её имени, но однажды нарисовал её. Она стояла посреди дороги и смотрела в пустоту. На лице – не боль и не страх. Что-то третье. То, чего взрослые не умеют признавать. После этого рисунка мать долго смотрела на него, не мигая. Потом убрала тетрадь в ящик и закрыла. Через неделю женщина перестала появляться.
Он не спрашивал.
Он вообще ничего не спрашивал.
Тетрадь была его голосом. И окно – его сценой.
Когда кто-то звал его по имени, он не отзывался сразу.
Имя – это тоже звук. А он жил в тишине.
И всё, что было ему по-настоящему нужно, уже помещалось в маленьком квадрате стекла, разделяющем два мира. Мир, который дышит, и мир, который молчит.
Иногда он прижимал лоб к стеклу.
Оттуда тянуло холодом.
Но он не отстранялся.
Так делает каждый, кто однажды понял: между тобой и миром всегда будет что-то – страх, тишина, стекло.
– Почему он всегда сидит у окна? – спросил сосед, принеся пирог.
– Он любит наблюдать, – ответила мать, не отрываясь от мытья посуды.
Сосед кивнул, но внутри у него защемило. Он тоже когда-то сидел у окна. До того, как стал тем, кого называли "нормальным".
Витя не умел выражать чувства словами.
Но однажды он нарисовал дом – с закрытым окном. А на стекле – отпечаток ладони.
