Глава 1. Дождь и разбитые окна
Дождь стучал по подоконнику, как будто кто-то маленький и упрямый выбивал из стекла всю боль этого мира. Марина Миронова стояла на коленях перед ванной, терла губкой плитку, пока пальцы не начали неметь. Вода была холодной – горячую отключили «на профилактику», как вежливо сообщили из ЖЭКа. На самом деле – на ремонт не хватило денег. Как всегда.
Она не злилась. Она просто устала. Устала злиться.
– Мам, а ты сегодня сказку расскажешь? – голосок Лены прозвучал из-за двери, тихий, как шелест листьев под ногами.
Марина обернулась. Дочь стояла в дверном проёме, в розовой пижаме с единорогами, растрёпанные волосы торчали в разные стороны, как будто она только что сбежала с обложки детского журнала. В руках – потрёпанная книжка про принцессу, которая спасла дракона.
– Конечно, солнышко, – Марина улыбнулась. Настоящей улыбкой. Не той, что натягивают для начальников или соседей. А той, что идёт изнутри, как тёплый свет из окна в сумерках. – Только дай маме доделать. Пять минут.
– Ладно… – Лена кивнула, но не ушла. Присела на корточки, положила книгу на пол и стала смотреть, как мать моет плитку. – А почему папа опять спит?
Марина замерла. Губка зависла над пятном ржавчины, которое никак не хотело сдаваться.
– Папа… устал, – она подобрала слова, как будто собирала осколки стекла – осторожно, чтобы не порезаться. – Он работает много. И ему нужно отдохнуть.
– А почему он вчера кричал? – Лена не отводила глаз. – Он сказал, что ты плохая.
Марина глубоко вдохнула. Воздух был тяжёлым – от сырости, от запаха дешёвого мыла, от невысказанных слов.
– Люди иногда кричат, когда им больно, – тихо сказала она. – Даже если это неправильно. Особенно если это неправильно.
Она не стала объяснять, что «папа» не работал уже полгода. Что «устал» – это эвфемизм для «напился до беспамятства». Что «кричал» – это мягко сказано: он швырял тарелки, ругался матом, а потом рухнул на диван и храпел, как будто ничего не произошло.
Она просто встала, вытерла руки о полотенце, подошла к дочери и обняла её – крепко, до хруста в рёбрах.
– Ты – самое хорошее, что у меня есть, – прошептала она в волосы Лены. – И никто, слышишь? – никто не имеет права говорить, что ты или я – плохие. Никогда.
Лена кивнула, прижалась щекой к её груди и замолчала. Она верила маме. Потому что у неё не было другого выбора. Потому что мама – это и есть мир.
Когда Лена ушла смотреть мультики («пять минут!» – строго напомнила Марина), она вернулась к плитке. Пятно ржавчины сдалось. Она вытерла руки, посмотрела на себя в зеркало над раковиной – и чуть не отвела взгляд.
Глаза – тёмные, уставшие. Под ними – синяки, как будто кто-то аккуратно нарисовал их тенями. Губы – бледные, почти бесцветные. Волосы – собранные в хвост, но несколько прядей выбились и торчали, как упрямые мысли.
«Красавица», – съехидничала она про себя. Когда-то так её называли. В университете. На вечеринках. В постели с Андреем.
Она резко отвернулась. Не сейчас. Не здесь. Не об этом.
Она натянула старую куртку, схватила сумку и вышла из дома.
Улица встретила её влажным ветром и запахом мокрого асфальта. Дождь стал тише, но не перестал – он просто решил, что теперь будет капать назойливо, как надоедливый собеседник, который не понимает намёков.
Марина шла быстро. Каблуки стучали по тротуару – не потому, что она любила ходить на каблуках (она их ненавидела), а потому, что других туфель не было. Эти – с пяткой, сломанной на третьем шаге после покупки – были единственными, что хоть как-то выглядели «прилично». А «прилично» – это важно, когда ты уборщица в бизнес-центре «Гранд Плаза».
Она вошла в здание через чёрный ход – как всегда. Охранник кивнул, не глядя. Он знал её. Все знали. «Та самая, что моет полы на пятом этаже». «Та, что всегда улыбается, даже когда у неё под глазами – ночь без сна». «Та, что никогда не жалуется».
