Долг замерзшей крови

Автобус, видавший виды «ПАЗик», выплюнул его на разбитую обочину у знакомого, облезлого указателя: «Поселок Быль. 2 км». Буквы, когда-то гордые и белые, теперь походили на струпья на ржавом металле, облупившемся до коричневой язвы. Алексей Петров вдохнул полной грудью – и тут же закашлялся, горло сжал знакомый, въевшийся в память спазм. Воздух Были. Пахло угольной пылью – вечным спутником шахтерского поселка, влажной прелью гниющей древесины и заброшенных подвалов, и чем-то кислым, забродившим, как прокисший компот в забытой банке. Не городской смог, не соленая свежесть Финского залива за окнами его питерской однушки. Пахло тленом. Пахло концом.

Он не был здесь двадцать лет. Не с тех пор, как громыхнул дверью старого дома, крикнув в лицо отцу: «Я не стану шахтером! Я не хочу гнить здесь, как ты!» Степан Петров, тогда еще крепкий, с лицом, изборожденным угольной пылью и злостью, ответил хрипло: «Слабак! Ты – позор рода! Уезжай в свой Питер! И не возвращайся. Никогда. Ты для меня сдох». Алекс уехал на следующее утро, так и не попрощавшись с младшей сестрой Аней, своей единственной отдушиной в этом мрачном месте. О ее смерти от «врожденного порока сердца» он узнал из лаконичной открытки от матери спустя месяц. Не поехал. Не смог. Вина и страх перед отцом, перед этим местом, сдавили горло. Через полгода пришло другое письмо – о гибели отца в шахте. «Обвал. Быстро. Не мучился». И снова – он не приехал. Страх, а может, просто трусость… Теперь он стоял здесь, у въезда в Быль, гонимый долгом к умирающей матери и грузом невыплаченных долгов перед мертвыми. Аня… ее светлое личико, смех, доверчиво протянутая рука – единственное теплое воспоминание, которое не смогла убить Быль. И он бросил ее. Дважды.

Он поправил лямку дорогого городского рюкзака, кричаще неуместного здесь, и тронул пальцем экран смартфона. Значок сети упорно не загорался. «Нет сети». Как будто Быль намеренно отрезала себя от мира, затягивая петлю изоляции все туже. Два километра пешком по дороге, больше похожей на русло пересохшей реки, усыпанное камнями и битым кирпичом. Раньше здесь ходил автобус-«буханка», помнится, трясясь на кочках и собирая шахтеров в смену. Теперь – только свои ноги или редкий попутный грузовик, везущий кто знает куда последние крохи угля или надежды из умирающей шахты «Быльская-Глубокая». Шахта, давшая поселку жизнь, имя и теперь методично высасывающая из него душу.

Алексей шел, и пейзаж медленно затягивал его в свою воронку упадка. По бокам дороги – покосившиеся деревянные заборы, некогда яркие, теперь выцветшие до серо-болотных тонов. За ними виднелись такие же покосившиеся дома. Деревянные, обшитые шифером, редко – кирпичные коробки с осыпавшейся штукатуркой. Окна забиты фанерой или завешены изнутри грязными тряпками, будто стыдясь своей пустоты. Кое-где из трубы тонкой струйкой вился дымок – значит, жизнь еще теплилась, боролась. Но чаще – мертвая тишина, нарушаемая лишь карканьем воронья на облезлых тополях и далеким, тоскливым лаем цепной собаки. Заброшенные огороды, заросшие бурьяном и лопухами выше человеческого роста, словно джунгли поглотили палисадники. Гниющая деревянная будка бывшего «Продуктового» с выбитыми стеклами, как пустыми глазницами. Знакомый запах усилился – теперь к нему примешивался специфический аромат гниющей картошки из подвалов и немытого тела, доносившийся от группы мужиков, сидящих на покосившейся лавочке у единственного работающего ларька «У Гены». Они проводили Алексея тяжелыми, равнодушными, мутными взглядами. Чужой. Чистый. Дорогой. Чемодан без ручки. Лишний рот в мире, где еды и так не хватало.