Декабрь 1940 года
- Дожди – это хуже всего. Попомните мое слово – за ночь все
заледенеет. И без того на дороге скользко. А завтра хоть коньки
обувай.
- По счастью, мы к вечеру будем на месте, господин
оберштурмбаннфюрер.
- Петер, - поправил немец, - мы ведь с вами условились.
Ноэль только кивнул в ответ. Он смотрел в окно, по которому
стекали прозрачные капли дождя. Мир за этими каплями был
непроглядно серым. Линке прав – за ночь на землю ляжет мороз. И
серый, от которого тошно, станет голубовато-белым. Такого цвета у
матери было одно из театральных платьев. Это он помнил еще из
детства. Правда, он совершенно не помнил, о чем был спектакль.
- Чем займетесь в Париже? – снова пристал Линке.
- Скорее всего, преподаванием. Это проще всего. Да и я не привык
слишком напрягаться, если нет возможности что-то изменить.
- Ну уж потерпите немного. Мы вернем вам возможность работать в
Египте. А до того я вполне успею свести вас кое с кем из
Берлинского музея. Уверен, вам будет интересно. Великие умы и
теперь бредят экспедициями. Как знать, быть может, едва мы успеем
обернуться, как вновь увидим пирамиды Гизы, Долину царей и Немецкий
дом.
- Если последний устоит, - усмехнулся Ноэль. – Не пирамида. Чуть
ударишь – рассыплется.
Офицер рассмеялся и бросил небрежно:
- Да уж, у древнеегипетских зодчих нам еще поучиться.
- Но это же восхитительно, когда есть чему учиться, не так
ли?
Линке не успел ничего ответить. Колеса со скрежещущим шумом
заскользили по дороге – машину повело. Слишком скользко. И слишком
быстро. Шофер вырулил на обочину, их тряхнуло, и автомобиль резко
остановился.
- Леманн! – рявкнул офицер. – Следите, черт бы вас подрал, за
дорогой!
Шофер обернулся к ним, и Ноэль, переводя дыхание, успел
удивиться тому, насколько спокойно его лицо.
- Да, господин оберштурмбаннфюрер. Этого больше не
повторится.
В сущности, ничего не повторится. Отдавая себе в том отчет, как
никто из присутствующих, Ноэль промолчал.
В этот день он, обычно довольно разговорчивый, с трудом
выдавливал из себя слова. А выдавливать было нужно. Он что-то плел
о раскопках, на которые попал еще подростком с профессором
Авершиным, о стоворотных Фивах, о ключе к расшифровке иероглифов,
который он разрабатывал в группе профессора. Но это все было будто
мимо. Просто описание картинки, которая всплывала в его памяти, но
которая теперь была с изрядным налетом пыли. Ему казалось, что он
карабкается на гору из хитросплетения слов, пробирается сквозь них
к самой сути. А сути нет, и горы нет. Есть яма, черная, страшная
яма.
Они все ехали. Петер что-то отвечал, о чем-то спрашивал. Ноэль,
замолкая, буравил взглядом затылок шофера и часть его щеки, что
была видна с заднего сиденья.
Прежде, кажется, еще только этим утром, он нервничал, ждал,
мысленно торопил время. Теперь проще было думать о том, что они
всего лишь едут в Париж, куда собирался его подбросить
оберштурмбаннфюрер Линке. Все знали, как дружны молодой египтолог и
офицер, большой любитель египтологии. А теперь египтолог ловил себя
на мысли, что совсем не застал войны. Но однажды война застала его.
Застала врасплох. И теперь тоже. Пулеметной очередью по
колесам.
Неужели оно?
Оно было неизбежно.
И он сам к тому стремился последние шесть месяцев. С того самого
дня, что отпечатался в нем на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, эти
секунды в машине отпечатаются тоже.
Затормозить не могли – тормоза не сработали. Съехали в кювет и
заглохли.
Он запоздало вспомнил, что нужно пригнуться. И дернулся вниз под
сиденье.
Немцы не успели. Мгновения не хватило.
Снайперы сработали четко. Всего два выстрела.
Первый – в висок оберштурмбаннфюрера. Тот и вздохнуть не успел.
Завалился набок всей тяжестью, прямо на спину Ноэлю.
